Конец лета - Страница 4

Вместе с тем шесть месяцев, проведенных в Риф-Пойнте, начали сказываться на моем настроении. Как долго продержится это прекрасное бабье лето? От силы месяц. А потом – сплошные штормы с дождями и ранние сумерки. Грязь, холод и ветер... Бр-р. Наше убогое жилище было лишено центрального отопления, а на огромный камин в гостиной дров не напасешься. С углем все было бы проще, но где его взять? Всякий раз, возвращаясь с пляжа, я, подобно женам первопроходцев, тащила ветки, выброшенные на берег, и складывала их у задней двери. Эта куча уже разрослась до гигантских размеров, но я понимала, что, начни мы топить, и ее как не бывало.

Наше скромное жилище, построенное недалеко от берега, от ветров с моря защищали только невысокие дюны. Деревянный дом, от старости ставший серебристо-серым, стоял на сваях, и, чтобы войти в него, нужно было преодолеть две ступеньки на переднем или заднем крыльце. Внутри имелась просторная гостиная с венецианскими окнами, выходящими на берег, ванная комната – без ванны, но с душем – и две спальни. В большой, предназначенной для взрослых, расположился мой отец, а в маленькой едва умещалась узкая койка, на которой, как я предполагала, раньше спал ребенок или кто-то из престарелой родни. Теперь его место заняла я. Мебель в доме производила несколько удручающее впечатление, что вообще характерно для летних домов. Сюда свозили то, что больше не требовалось в городе. Кровать отца являла собой медного монстра с отбитыми набалдашниками и огромными пружинами, ужасно скрипевшими, когда он ворочался с боку на бок. А в моей комнате висело старинное зеркало в позолоченной раме, раньше, должно быть, украшавшее какой-нибудь викторианский бордель. Вместо своего отражения я видела в нем утопленницу, покрытую черными пятнами.

Гостиная была немногим лучше – старые продавленные кресла, для приличия прикрытые вязаными шерстяными пледами, дырявый коврик у камина да несколько стульев, набитых вылезавшим тут и там конским волосом. На весь дом имелся лишь один стол, с одной стороны которого приноровился работать отец. Когда мы, в тесноте да не в обиде, ели на другом конце этого шедевра мебельного искусства, то задевали друг друга локтями. Моим любимым местом в доме был подоконник в гостиной, на котором, закутавшись в теплый плед и обложившись подушками, можно было свернуться калачиком и читать, или любоваться заходом солнца, или просто мечтать.

С другой стороны, этот тихий уголок был местом одиночества. По ночам сквозь щели в окне с воем врывался ветер, комнаты наполнялись странными шорохами и скрипами, и мы словно оказывались на корабле, застигнутом штормом. Когда рядом находился отец, это даже забавляло, но если я оставалась одна, то мое воображение, подпитываемое сообщениями местных газет о творящемся вокруг насилии, разыгрывалось не на шутку. Ветхая хижина, даже запертая на все замки, не остановит злодея, решившего в нее забраться, тем более теперь, когда лето закончилось и соседи, собрав вещи, разъехались кто куда. Рассчитывать ни на кого не приходилось, даже до Миртл и Билла нужно было добираться без малого полмили. Правда, у меня был спаренный телефон, но он не всегда работал. Так или иначе, но перспектива остаться тут на осень не особенно грела душу.

О своих страхах я никогда не рассказывала отцу. Как-никак, его ждала работа, к тому же человек он необычайно проницательный и, несомненно, знал, что я способна довести себя до ручки, вот почему он разрешил мне завести Рыжика.

В тот вечер, после солнечного дня, проведенного на пляже, где я познакомилась с веселым парнем из Санта-Барбары, наше убогое жилище действовало на меня особенно угнетающе.

Солнце скользнуло за линию горизонта, и холодный ветерок зашелестел в кронах деревьев. Быстро темнело, и, чтобы было веселее, я разожгла огонь, бездумно тратя драгоценные дрова, приняла душ, вымыла голову. Затем, обернув ее полотенцем, пошла в свою комнату за чистыми джинсами и старым белым свитером, который раньше носил отец – до того, как я случайно выстирала его в горячей воде.

Под «бордельным» зеркалом стоял покрытый лаком комод, служивший мне туалетным столиком. На него, не найдя ничего лучше, я поставила фотографии. Их набралось так много, что они едва разместились на комоде; как правило, я почти не обращала на них внимания, но сегодня мне захотелось еще раз полюбоваться снимками. Расчесывая спутанные длинные волосы, я с любопытством принялась рассматривать карточки одну за другой, словно они принадлежали человеку, которого я едва знала, и изображали места, которые я никогда в жизни не видела.

Вот официальный портрет моей матери в серебряной рамке. Ее плечи обнажены, в ушах бриллиантовые сережки; ей только что сделали прическу в салоне «Элизабет Арден». Фотография красивая, но такой я маму не запомнила. Мне больше нравилась другая, увеличенная с моментального снимка, где она сидит в зарослях вереска в шотландской юбке и чему-то радуется. Далее шел целый вернисаж – это уже мой монтаж в виде большой папки, где я вставила несколько любимых снимков. На одном «Элви» – старый белый дом, окруженный лиственницами и соснами; вдали, у края лужайки, видна сверкающая гладь озера с причалом и неподъемной старой лодкой, на которой мы отправлялись ловить форель. На втором – моя бабушка, замершая у распахнутых балконных дверей с неизменными садовыми ножницами в руках, готовая через минуту вернуться к работе. А вот цветная открытка с видом на элвинское озеро, которую я купила в почтовом отделении Трумбо. На следующей карточке засняты мои родители. Они стоят перед старой машиной, а у ног матери прикорнул толстый темно-каштановый спаниель.